ГОРАН ПЕТРОВИЧ

ОСАДА ЦЕРКВИ СВЯТОГО СПАСА

роман

©1997

 

перевод с сербского Л.А.Савельевой ©2001

 

 

 

И взывали они друг ко другу, и говорили:

Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!

Вся земля полна славы Его!

(Книга пророка Исайи 6,3)

 

 

КНИГА ПЕРВАЯ

СЕРАФИМЫ

 

 

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

 

Перед церковными вратами,

праздник всех праздников

и торжество всех торжеств

 

И в тот святой час, после бдения и свершив­шегося полуночия, со славой возложили пла­щаницу на честной престол в алтаре.

И когда все множество народа стало исходить из Божьего дома, чтобы трижды обойти его кре­стным ходом, пронося древки с хоругвями, зла­тотканые Христовы знамена, церковь осталась пустой.

И другое множество взволнованно теснилось по всему монастырскому двору, стараясь протис­нуться поближе к пению, которое вместе с крест­ным ходом все громче продвигалось вдоль самых стен монастыря.

И было так — от пения того постепенно все более жаркими делались огненные искры, ко­торые живут в пурпурном цвете этого храма:

— Воскресение Твое!

— Христе Спасителю!

— Ангелы поют на небесах!

— И нас на земле удостой!

— С чистым сердцем Тебя славить!

А собралось их столько на этот праздник всех праздников и торжество всех торжеств, что многие остались за пределами монастыр­ского двора. И отовсюду, по большой дороге, по проселкам, по крутым горным тропам, из мест, удаленных на несколько дней пути, продол­жали идти люди, влекомые заповедью своих сер­дец. И никто из них, ни достойнейший иерарх, ни преданнейший монах, ни убогий человек Бо­жий, ни даже тот, с глазами цвета тамариска, не подумал бы, что со всех сторон стеной сто­яла ночь. Потому что колокола во всю ширь раздвигали ночную тьму, а мерцание сотен вос­ковых свечей сливалось в чистейший свет, кото­рый своей полнотой превосходил ясный день. Нигде не было ни уголка темноты, в котором могла бы спрятаться тень. Металлический от­блеск с куполов заставлял мрак подняться вы­соко вверх. Перед западным входом каждый, кто обладал даром речи, радостно восклицал:

— Христос воскрес из мертвых!

— Христос воскрес из мертвых!

— Христос воскрес из мертвых!

Тем временем, хотя процессия трижды обо­шла вокруг церкви, врата открылись не сразу, точно так же как не сразу поверили ученики Христовы. Ширился повторяемый всеми пса­лом Давидов:

— Да восстанет Бог!

— И расточатся враги Его!

— И да бегут от лица Его ненавидящие Его!

Стиху пророческому отвечало пение. Пение тем более усердное, что исходило оно от тех, кто все сорок дней поста добрыми делами, воздержанием от греха и чревоугодия готовил свою душу и тело к благолепному празднику и святому причастию.

— Христос воскрес из мертвых!

И чудесным образом к этому хору присое­динились крапивники в кронах деревьев. Нара­спев выкликали и они. Со стороны пчелиных ульев слышалось густое жужжание. Стебли трав шептали, что зреют. Стаи мальков гнали рябь по застывшей воде озера, заставляя ее не­прерывно струиться. Воистину это было свершением того, о чем говорят таинственные слова канона: «Всякое творенье пусть славит пра­здник воскресенья!»

— Христос воскрес из мертвых!

А потом самый старший из всех, архиепископ Иаков, облаченный в великолепный саккос, дер­жа в одной руке золоченый крест, а в другой серебряное кадило с ладаном, крестообразно окадил закрытые врата. Церковная дверь, мас­сивная, дубовая, окованная железом, по этому знаку распахнулась в притвор. И все, по порядку, и иерархи, и все другие, стали заходить в храм. Снова на восток. Как и Христос из самой глубо­кой части земли достиг самого высокого неба.

— Христос воскрес из мертвых!

Сразу за его преосвященством Иаковом сту­пали пресвитеры, дьяконы, иподьяконы и чте­цы. За ними следовали певчие во главе с протопсалтом. Рядом с монастырским игуменом, преподобным Григорием, шел особо важный гость, королевский духовник Тимофей. Его на­правил в некогда архиепископский монастырь сам великоименитый Стефан Урош II Милутин, по воле Божьей властелин земли сербской и по­морской, с тем, чтобы доставил оттуда частич­ку пасхального канона св. Иоанна Дамаскина, который поют, конечно, повсюду, и в церквах Скопье тоже, но именно в Спасовом доме зву­чит он особенно радостно.

— Христос воскрес из мертвых!

Потом шли эконом и экклесиарх. Грамматик, ризничий и казначей. Старцы с умиленными сердцами. Молодые монахи и послушники. За­тем свита архиепископа Иакова, он, преданный своему делу, уже завтра отбывал в Печ по неот­ложной надобности.

— Христос воскрес из мертвых!

За людьми церковными следовали миряне. Среди них со слугой своим и купец из Скадара, возвращавшийся с севера и воспользовавшийся в пути здешним гостеприимством. И еще один больной, которого поддерживали другие люди, просил дать ему место. И еще, и еще, столько людей, сколько могла вместить церковь Свято­го Спаса.

Жича наполнялась запахом ладана, как ут­ренним миром мироносиц, которые, ища мерт­вого, поклонились Живому.

Жича наполнялась светом как огнем нега­симым.

Жича наполнялась великим, победным пением.

И тихим разговором...

 

 

 

ВТОРОЙ ДЕНЬ

 

I

О древнем горнорудном

деле у византийцев

 

Всю раннюю весну по небу над Битинией плы­вут огромные горы облаков. Коварные морозы обращают в лед выманенные обманом звезды. Тем не менее с конца месяца марта прорывают­ся первые искры. Громады тумана неохотно раз­двигаются. Напоследок, одна за другой, со сто­нами и скрипом, прощаются со своим могущест­вом. Некоторые совсем исчезают. Свет, теперь уже ничем не стесняемый, со все большей силой вырывается из далеких глубин, по всей ширине небесного свода начинают проглядывать созвез­дия, круг луны переполняется. Лунный свет, пе­нясь, длинными струями низвергается с высоты.

Внизу, на земле, мощные песчаные насыпи разделяют дороги и поля. Одним склоном они защищают пути от паводков, другим охраняют от воров россыпи лунного света. На рассвете начинается сбор урожая. Все, к чему прикосну­лись первые солнечные лучи, — это серебро. Тот лунный свет, который зреет в полях до полу­дня, набирает силу и обращается в груды свин­ца. А тот, что остается до прихода оранжевого заката, становится железной рудой. Следую­щей ночью все повторяется. Луна снова напол­няется светом, сияние переливается через край и беззвучно рассыпается по просторам Восточ­ной империи.

По указу василевса в такие ночи не позволено выходить за городскую стену. Тяжелое наказание неминуемо настигнет и всякого неосмотри­тельного, у кого лунный свет обнаружат на по­дошвах, и уж тем более отчаянного, попытав­шегося спрятать его в суме или за пазухой.

 

II

Однажды такой ночью

 

Однажды такой щедрой ночью, почти за пять лет до яви и дневного света, царица Филиппа во сне покинула свою опочивальню, во сне вскочи­ла в седло и во сне незаметно выбралась за ре­альные очертания городских укреплений Никеи. Вторая жена кира Феодора Ласкариса, ар­мянка с угольно-черными глазами и темными волосами, часто покидала своего господина во сне. Не делать этого она не могла, желания ее находились слишком далеко, а на всех перепу­тьях и перекрестках стояла стража. Чем боль­ше наполнялась луна, тем глубже погружался в сон царь, так что и в эту плодоносную ночь Филиппа втайне от всех передвигалась по битинийским полям, отдавшись течению собст­венных стремлений. Белый конь скакал по ко­лено в лунном свете, сияние которого излива­лось непрестанно, одежды императрицы тотчас стали влажными, а тело ее подверглось нападе­нию бесчисленного множества сверкающих искр, которые постоянно жалили ей щеки, руки и об­наженные голени.

Вдруг белый конь, заржав, поднялся на ды­бы. Впереди, посреди беспутья, стоял какой-то монах с длинными волосами и бородой. Беспо­койные волны лунного света разбивались о его босые ноги, как о скалистый утес. Молодой женщине едва удалось справиться с уздечкой, плащ от ветра соскользнул с ее плеч. Вслед за плащом упало и легкое покрывало, обнажив су­дорогу страха:

— Кто ты такой?! Что тебе нужно в моем сне?! Прочь с дороги, незнакомец!

Монах, однако, всего лишь отвел взгляд. Ос­трый луч рассек тонкое полотно, в которое бы­ла одета всадница, — ее грудь, похожая на толь­ко что сорванные яблоки, была прикрыта лишь тончайшей накидкой из прозрачного света.

— Кто ты такой?! Знаешь ли ты, что пере­чишь воле Филиппы, жены василевса Феодора Ласкариса, властелина Никейского царства! — повторила правительница в паузе между двумя шумными волнами лунного света, и к страху добавились морщины.

— Да, я знаю о тебе, Филиппа, — ответил на­конец монах. — Не бойся, я иду по своим делам. Я вне твоего сна. Огромное, неоглядное прост­ранство для всех разветвлений сна едино. Вот мы и встретились в этой области провидения. Ты из Никеи бежишь, а я направляюсь в Никею, не­су сыну нужный ему совет.

Царица почувствовала облегчение. Она уже хотела потянуть уздечку, чтобы проехать мимо путника, но монах вытянул вперед обе руки:

— Постой! Неужели ты думаешь, что наши пу­ти скрестила случайность? Послушай меня. Я не собираюсь показываться на глаза твоему мужу. Никакой особой нужды в этом нет. В пяти годах отсюда, в Никее, куда я сейчас иду, жену кир Фе­одора Ласкариса, его третью жену, будут звать Мария Куртенэ! Ты же останешься в памяти всего лишь как вторая, та самая, бесплодная, из Малой Армении. Поэтому, Филиппа, даже не возвращай­ся! Этой ночью ты зачнешь и станешь матерью, но тебе не суждено родить в столице Византии!

Царица Филиппа, изумленная, задрожала, под­хватила свой плащ, пришпорила коня и гало пом устремилась в то ответвление сна, где бур­лил источник ее намерений. Вскоре, закутанная в витые края ветра, она исчезла за горизонтом по снящейся ей дороге.

 

III

Серебряные зерна

и узорный пояс звуков

 

Итак, на пять лет дальше, сразу после благо­лепного божественного праздника Христова воскресения, когда он был посвящен в сан архи­епископа сербского, перед возвращением на землю отечества, неподалеку от развилки марта и апреля, последней ночью в Никее, явился не­ожиданно в сон к Саве родитель его, святопочивший монах Симеон. Седая борода и волосы не­когда могучего самодержца, милостивого вели­кого жупана Стефана Немани были влажными после долгого пути под звездными искрами. По мокрой рясе на каменный пол Савиной ке­льи капля за каплей стекал блеск луны. Вокруг босых ног путника уже скопилось множество крупных и мелких зерен. Битинийская ночь бы­ла особенно тиха, только откуда-то издалека едва доносился шум ткацкого станка, который из тончайших нитей криков совы, монотонного стрекотания сверчков, тяжелого дыхания зем­ли, журчания воды и редких звуков человечес­ких голосов ткал внешний вид времени.

— Отец, откуда ты? — прошептал застигну­тый врасплох Сава, поворачиваясь в постели. — Что тебя заставило навестить меня, странствую­щего, под сводом далекой Никеи? Разве ты не знал, что завтра я отправляюсь к тебе, чтобы на могиле твоей в Студенице, воссияв, объявить, что наша церковь обрела самостоятельность?

— Мне хорошо известно, утеха души моей, и твои пути, и что у тебя на сердце лежит, — отве­тил Симеон спокойно, как и пристало говорить Тем, кто давно привык точно отмерять слова. — Твои глашатаи уже широко разнесли весть о ве­ликой победе. Уже высоко вверх звонят колокола, живым звоном оповещая о твоем рукополо­жении. Но ты завтра отправляешься в путь, и какой отец отпустит своего сына без совета. Во­ды будет от источника до источника, соли в за­струге у тебя достаточно, хлеба, без сомнений, хватит до Солуна, однако нога может заплу­тать, а душа свернуть не в ту сторону.

Луна скрипнула на небе. Сияние наполнило ее до краев. На землю пролились новые лучи. Ветер Тиховей с шелестом запутался в вет­вях деревьев. Откуда-то протяжно подал голос волк. Послышались окрики, звяканье оружия царских стражников. Должно быть, заметили кого-то в полях лунного света. Далекий ткацкий станок закончил ткать узор и зазвучал громче, плотно сплетая нити в поясе времени.

— Дитя мое, прошу тебя держать в уме то, что сейчас услышишь, — продолжал Симеон. — Завтра утром вселенский патриарх Мануил Сарантин одарит тебя благословением, грамо­тами, поучениями, святым жезлом, достойней­шим одеянием. И василевс византийский, кир Феодор Ласкарис, защитник Ромейского царст­ва, не захочет отстать от него, пожалует всему твоему роду разрешение добывать в полях лун­ный свет, тебе же подарит четырех мулов с пур­пурными вьючными седлами. В придачу, как груз для мулов, эти двое милосердных будут предла­гать тебе и огромные богатства. Спросят, жела­ешь ли взять серебряные и золотые сосуды, еван­гелия в окладах с драгоценными камнями, зла­тотканые покровы и занавеси, и бесчисленное множество других сокровищ. Но ты, сын мой возлюбленный, от всего этого откажись. Пусть все предложенное тебе патриарх и царь по­жертвуют монастырю Хиландар, украшению Святой Горы. Ты же, свет очей моих, испроси для себя четыре никейских окна. Запомни, про­си патриарха и царя дать тебе только четыре окна.

— Четыре окна?! Зачем же я привез из Царьграда и греческих земель искуснейших камнере­зов! Родитель, зачем мне сейчас из Никеи та­щить с собой окна, да еще на пурпурных сед­лах?! — беспокойно заворочался Сава, и сон его чуть было не опрокинулся туда, где явь.

— Выслушай до конца, — шепотом прегра­дил ему путь Симеон. — Не просыпайся, не де­лай напрасными мои усилия. Ты ошибаешь­ся, ценность окна не в том, из чего и насколько мастерски оно сделано, а в том, что через него видно. Первое окно проси то, на которое при­летает ласточка патриарха. Вторым и третьим пусть будут окна, возле которых царицы про­вожают и встречают своих государей, когда те отправляются на битву и возвращаются после нее. А четвертое, которое ты должен потребо­вать, это то, на котором отдыхает двуглавый орел самого василевса. И вот еще что, Сава, на чужбине любые сны, кроме снов об отечестве, с трудом задерживаются в памяти, и если ты по­забудешь, что я тебе говорил, отправляйся с ут­ра на площадь, найди человека — слепого, ко­торый широко видит, — и купи у него то, что он ткет в темноте. Вот и все, что я хотел тебе ска­зать и зачем приходил, а теперь смотри сны, ка­кие сам хочешь.

Так сказал монах Симеон. И исчез без следа. Лишь на полу в келье остались тысячи рассы­панных переливающихся зерен лунного света.

А сам Сава в ту последнюю ночь в Никее дей­ствительно продолжал спать и видеть сны. Он знал — во сне дороги особенно богаты направ­лениями. Снился Саве монастырь Филокал, где он собирался отдохнуть по пути назад, в страну Рашку. И снился ему монастырь Жича, в кото­ром он сразу после возвращения намеревался закончить строительство церкви Святого Спаса. И еще снился Саве монастырь Студеница, куда хотел он напоследок удалиться, чтобы в одино­честве как следует обдумать разные богоугод­ные дела. Может быть, снилось ему и еще что-то, но все видимое в конце концов попадает в те сферы, где правит безвидность.

 

IV

Разговор на площади,

какой пояс приличествует

монашеской рясе

 

Между тем, проснувшись с первыми лучами солнца, его преосвященство никак не мог вспом­нить, что с ним происходило, пока он спал. Вер­нее, он еще худо-бедно припоминал и Филокал, и Жичу, и Студеницу, но вот с кем во сне разго­варивал — никак. Тем не менее о том, что кто-то его навещал нынче ночью, свидетельствовали рассыпанные по полу зерна лунного света. Ноги по щиколотку погрузились в них, стоило ему встать. Стараясь и так и сяк вызвать в памяти сон, Сава с хиландарскими братьями отправил­ся на литургию. По выходе из церкви на него снова навалилось то же мучение. Полагая, что следовало бы разузнать свежие вести о поло­жении на дорогах — сведения, необходимые в случае, когда собираешься отъехать от города даже на расстояние тени его стен, Сава выбрал улицу, по которой толпа стекала на главную го­родскую площадь, уже до краев наполненную выкриками продавцов птиц, сушеных фиников, безделушек, дубленой кожи, бальзамов, шер­сти, мельниц для перца, фальшивых и настоя­щих реликвий. Вдруг среди всего этого гама он заметил слепого старика, молчаливого на вид, а в руках у него одну-единственную вещь, кото­рую он продавал, — кусок ткани длиной в столь­ко звуков, сколько их вмещает промежуток вре­мени от сумерек до рассвета.

— Святогорцы, куда так спешите! Погодите!

— Вот губка, пропитанная кровью мученика!

— Стекло со слезой Марии Магдалины!

— Прутья, которыми хлестали Иисуса...

— Натаф!

— Гальбан!

— Порошок из оленьего рога! Отбеливает зубы! Раз почистил — улыбайся десять дней!

— Не хочешь — не надо! Не мое дело, ходи хоть всю жизнь хмурым!

— Натаф! Натаф! Ароматические ракушки и гальбан! Нет хорошего ладана, если их не до­бавишь!

— Пою хвалебные песнопения, веселые свадебные песни и грустные соболезнования! Десять песен всего за одну миногу или кусок тунца! Пою хвалебные песнопения, веселые свадебные песни и грустные соболезнова­ния...

— Погляди на эту рыбу! Сам доместикус та­кую нечасто ест! Только вчера поймали! У каж­дой брюхо набито свежестью, петрушкой и мо­лотым миндалем!

— Отгадываю любые загадки, кто бы их ни выдумал, Евстатий Макреболит, ученейший Никифор Просух или сам достойнейший Ауликалам! Не угадаю — плачу сам!

— Поле — белое, волы — черные, пастух — перо. Кто угадает — молодец!

— Письмо!

— Давай следующую, но на кон в десять раз больше: видел я, господин мой пресветлый, внут­ренним взглядом юношу-старца, двояко вопло­щенного в одном лице, высокого и приземистого, нетвердого и крепкого, светоносца, несущего тьму, палача и целителя, который одних из-под земли извлекает, а других в землю загоняет, всех спасает, кого уничтожит, опять из них новое со­здает?

— Примочка на шею, мелко нарезанный дож­девой червяк!

— Сушеное вороново сердце! Каждому, ко­му нужна удача в игре! Одно сердце — один зо­лотой! Сушеное вороново сердце!

— Хитоны!

— Предсказываю судьбу! Гадаю по печенке, по лопатке, по пятке, по пшеничным зернам! Уз­най, что ждет тебя завтра! Если ошибусь — от­даю деньги назад!

— Ты, я вижу, простак, не слушай его! Это же обычный бродяга! От Гераклеи и до самого Милета нет города, откуда бы его ни изгоняли по крайней мере два раза! Он не знает даже, чем ты будешь ужинать! Если тебе нужно насто­ящее предсказание, то, ей-богу, считай, тебе повезло, что ты меня встретил! Ко мне, хоть из Эпира, хоть из соседних сел, народ идет, чтобы лично я истолковал им гороскопы, громовники и трепетники!

— Хозяйка, красавица, не стыдись, подними взгляд! Клянусь святым Андреем Первозван­ным, похлебка в этом котле, хоть три дня про­стоит, не прокиснет!

— Из серебра кованые крепкие ноги, сильные руки и острые глаза! Если, не дай Бог, твои тебе плохо служат, не трать деньги на медикусов, ку­пи пластинку с изображением, приложи к боль­ному месту и пожертвуй чудотворной иконе!

— Страусиные яйца! Если связать их и под­весить на балку, твой жалкий шепот будет зву­чать как приказание владыки! Где ты еще такое видал?! Всего за один гиперпирон самая бедная лачуга зазвучит как настоящий дворец!

— Птица породы фаэтон! Ее песни сами им­ператрицы носят на шее нанизанные как бусы!

— Сам посмотри! Пара бекасов-куликов!

— Дрозд! Черный дрозд! Самая полезная птица! Обещаю, с утра пораньше всех клещей в саду уничтожит! Сможешь без страха ходить босиком по молодой траве!

— Настоящий ибис! Честью клянусь, перьев ему не красил!

— Тихие истории, рассказываю рассказы, тихие истории, рассказываю рассказы...

— Подойди, попробуй! Почти не ношенный, совсем новый титул протоспатиара!

— Корица!

— Смирна!

— Алоэ!

— Эбеновое дерево!

— Приятель, отвали-ка! Нюхать пришел?! Смотрите, какой умный, решил бесплатно на­нюхаться сандала?! Пошел вон, слышишь, пока я тебе нос не расквасил!

— Мука из бобов! Для омоложения кожи лица! Старух превращает в девушек!

— Молитва против беглого раба!

— Против бессонницы!

— От неуверенности в себе!

— За выигрыш судебного дела!

— Против зубной боли!

— Чтоб не потонуть, переправляясь через реку!

— Против задержки мочи!

— Не стесняйся, только шепни, что тебя мучит!

— Торгую временем! Покупаю любое, даже самое короткое настоящее! За прошлое даю бу­дущее, будущее меняю за некогдашнее!

— Солнечный день с Самоса!

— Самая прекрасная неделя из Ахаи!

— Три осенних месяца с Лемноса!

— Тот год, когда Константинополь был в зе­ните своей славы!

— Сабах хайросум! Торговаться? Если ты христианин, отдам задаром будущие столетия, связанные вместе, их привезли прямо с базара из Иконийского султаната!

— Вести с царских дорог!

— Ослиные копыта! Возьми для мужа про­тив облысения!

— Старец, сколько стоит твоя работа? — спросил Сава, как только ему удалось пробить­ся через все эти выкрики.

— Мне нужно только одно обещание, — отве­тил слепой старик, который, казалось, только и ждал Саву с этим вопросом. — Твердое слово твое и всего твоего рода. Обманешь, долг будет большим, таким большим, что если душами следу­ющих поколений будешь расплачиваться, на сто поясов отсюда, это будет не больше соломинки по сравнению со стогом!

— Что?! Несчастный! Как ты разговарива­ешь! Воистину, ты слеп, раз не знаешь, что пе­ред тобой архиепископ сербский! — накину­лись на него хиландарские черноризцы.

— Не возводи хулы! Каждое слово Савино крепче камня! Пустых слов нет у него!

— Хм, — пожал плечами старик. — И прав­да, земного зрения у меня нет, однако и те, у кого оно есть, пользуются им нечасто. Тем не менее я знаю, что даже самое короткое слово длится дольше человеческого века, а коль есть что-то настолько длинное, значит, оно может и запутаться, и порваться.

— Итак? Чего же ты требуешь? — снова спросил Сава.

— Я хочу, чтобы ты, как придешь в свои по­кои, хорошенько вытрусил эту ткань, которую я соткал сегодня ночью из звуков. А когда сдела­ешь это, пусть никто — ни ты, ни весь твой род, как до, так и после тебя — никогда не открыва­ет два окна одновременно...

— Потому что будет страшный сквозняк! — пошутил один из монахов, достаточно моло­дой, чтобы вступить в спор относительно пред­мета насмешек.

— Потому что поднимется такой сильный ветер, что сдует не менее двух горизонтов!

— Такой, что нам всем придется зажмурить глазки!

— Такой, что, может, он в конце концов сровняет горы с землей, и нам не придется ломать ноги по крутизне! — загалдели и осталь­ные братья — ведь трудно удержаться от зубо­скальства, хочется хотя бы попробовать.

Сава, однако, утихомирил монахов. Смехом легко подпоясывают себя артисты, певцы, а в осенние дни и виноградари. Рясе же не прили­чествует такое поверхностное украшение. Рясе достаточно и грубой веревки.

— Крепко подвязанной, чтобы ваши тела по­стоянно помнили о сдержанности, страданиях Христовых и обязанностях, вытекающих из веры отцов, — выговорил он двоим, самым шумливым.

Взяв у слепого старика пояс, Сава пообещал ему все, о чем тот просил, и направился в свои никейские покои, пробираясь сквозь выкрики толпы, которая сейчас на площади, забавы ради, глазела на то, как наказывают какого-то вора, укравшего лунный свет.

— Малый, постереги тут мои прибаутки, охо­та хоть одним глазком поглядеть! Вернусь, рас­плачусь с тобой стишками!

— Эй, дружище, палач-то уже здесь?

— Здесь.

— И колода готова?

— Готова.

— А топор?

— И топор. Ну что ты ко мне пристал?! Хо­чешь, чтоб я тебе все задаром пересказывал?! Если ты такой любопытный, давай две трески, и я уступлю тебе место в первом ряду!

— Молчишь?! А то все спрашивал, спраши­вал, то одно, то другое! Все уши прожужжал! Теперь жмотишься?! Неужели пропустишь та­кое представление?!

— Ну, ладно, скряга, я согласен и за одну рыбку, только смотри, чтобы тебе кровью хла­миду не забрызгало!

— Надо же, вот бедняга! У кого же ты крал лунный свет?!

— А этот-то откуда взялся?!

— Ну-ка, подвинься!

— Эй ты, головастый, тебе говорят, при­гнись!

— Ты чего, ты чего?! На слабого руку подни­мешь?! Какой боевой! Я и не думал тебя оскорб­лять, просто сказал, что ты своей тыквой мне все загораживаешь!

— Спорим, что ступня, которую ему отру­бят, потом еще по всей площади плясать будет!

— Ну, что я говорил?! Смотри, как скачет!

— Прямо как под музыку цимбал и барабана с тарелками!

Вступив в мертвую тишину кельи, его преос­вященство высоко поднял ткань. Потом сильно встряхнул ее. В тот же миг вся ткань распус­тилась.

Келью наполнили звуки прошедшей ночи. Сава снова услышал крик совы, скрип луны, шум ветра, вой волка и сказанные в его сне сло­ва родителя:

— Дитя мое, попроси у вселенского патри­арха и византийского императора погрузить на мулов под пурпурными седлами четыре окна. От всего остального хочешь отказывайся, хо­чешь не отказывайся, но четыре окна проси, по­тому что без них ты ничего не узришь, потому что без их горизонтов церковь Святого Спаса останется слепой.

 

 

V

Был полдень, час печального расставания

 

Вскоре, когда пришло известие, что состоя­ние на дорогах удовлетворительно — ширина соответствует предписанной, то есть шести ша­гам, нет ни разбойников, ни завязанных узлом перепутий, для вселенского патриарха Мануила Сарантина Харитопулоса и византийского им­ператора Феодора Ласкариса настал печальный час прощания с архиепископом сербским Савой. После множества слов, которыми они выразили свою любовь, патриарх и василевс сказали Саве, что готовы одарить его своим благословени­ем, советами, жезлом, одеянием, простагмой на разработку рудников лунного света, а еще, в ка­честве особой чести, четырьмя мулами под пур­пурными вьючными седлами. И еще спросили, какими другими дорогими его сердцу дарами навьючить этих мулов. На все это Сава покло­нился и ответил:

— Сердцу моему было бы в радость, если про­шу не слишком многого, чтобы честнейший пат­риарх и премудрый царь одарили меня четырьмя никейскими окнами.

— Какой странный гость...

— Какой странный гость...

— Вот ведь какой странный гость... — заше­лестело среди придворных, передававших это мнение друг другу в соответствии с «Книгой о церемониале».

Тот, чьей должностью было принимать прось­бы, как и предусмотрено правилами, вытаращил глаза и, шагнув к начальнику императорской канцелярии, начал многословно с ним перешеп­тываться.

Начальник императорской канцелярии нере­шительно почесал середину темени, из-за оби­лия всевозможных просьб и требований волосы в этом месте были у него довольно редкими.

Вдвоем они торопливо направились к логофету.

Логофет не был бы логофетом, если бы про­явил поспешность и дал выход чувствам раньше, чем сделает это император. Выслушав их с хо­лодным лицом, он послал за хранителем госу­дарственных запасов.

Хранитель государственных запасов явился почти бегом, развернул какие-то бумаги и, глядя то в них, то в потолок, принялся, бормоча под нос, что-то подсчитывать.

Патриарх изрядно смутился.

Наконец и василевс решил высказать всю си­лу своего изумления, ведь это было совершенно бесспорно — такого подарка еще не просил ни­кто и никогда!

— Такого подарка еще не просил никто и никогда! — воскликнул один из придворных, всегда готовый выскочить вперед, первым под­твердить любую мысль владыки.

Но Сава стоял на своем. Если хотят сделать ему приятное, пусть прикажут снять окно, на которое садится ласточка патриарха, два ок­на, возле которых царицы провожают и ожида­ют своих государей, и окно, на котором отдыха­ет двуглавый орел самого василевса. А если хо­тят, чтобы он покинул их опечаленным, пусть в просьбе откажут.

— Престольная Никея богата окнами. Ви­зантия еще богаче. Без четырех видов из окон полнота такого горизонта не оскудеет. Кроме того, византийские окна среди земли рашской на многие годы обеспечили бы дарителю такой авторитет, о каком могут только мечтать в Ри­ме и на всем Западе, — просил их Сава.

И тогда владыки, увидев возможность уго­дить Саве, не стали ждать другого такого слу­чая (поперхнувшись при упоминании о Святом престоле) и тут же приказали прекратить суету и замешательство и распорядились снять ука­занные четыре окна.

Первая группа каменотесов отправилась в сад патриаршего дворца и сняла окно, на ко­тором обычно отдыхала его ласточка. Окно размером с утренний щебет ласточкиной радости. Окно, вырезанное из красного мра­мора.

Вторая прибыла в палаты императрицы и ти­хо, чтобы не разбудить ее, сняла те два окна, возле которых провожали в дорогу и ждали возвращения. Оба они были настолько же ши­роки, насколько женщина в полдень боится одиночества, и настолько высоки, насколько женщина в полдень трепещет, ожидая встречи с любимым. Оба были вырезаны из голубого мрамора.

А третья артель мастеров по камню пошла к самой высокой в городе монастырской башне

и сняла окно, на котором отдыхал император­ский двуглавый орел. Окно такое же, как по­слеполуденный двукратный клекот, когда орел видит бегущую через поле ласку. Окно, выре­занное из зеленого мрамора.

Когда мулы с пурпурными седлами были на­гружены, когда хиландарские братья получи­ли на дорогу караваи хлебов и воду, когда вме­сто военного отряда во главу процессии были поставлены монахи с иконами Христа, Бого­матери и святого отца Николая и когда настал час печального расставания, вселенский пат­риарх и византийский василевс расцеловались с Савой. Многократно пожелав новой встречи, патриарх Мануил дал сербскому архиеписко­пу шкатулку с мощами святого Иоанна Крес­тителя, в которой находилась частичка его десницы. Разумеется, и император Феодор Ласкарис не захотел отстать от патриарха — по­дарил Саве перо ангела, которое до этого за­ботливо хранил в собственной бороде, как в киоте.

Стоял битинийский полдень с высоким солн­цем, когда маленький караван торжественно проследовал через главные городские ворота и оставил за спиной хранимую от поражений и увенчанную славой Никею.

Стоял полдень, время дня, когда солнце те­менем прикасается к небесному своду. Мария Куртенэ, третья супруга кира Феодора Ласкариса, пробудилась в своих покоях. И со страхом обнаружила, что нет окон, возле ко­торых она сама, а до нее Филиппа, а до нее Анна Анджело, а еще раньше многие другие жены многих других мужей коротали долгие дни своей жизни, провожая и поджидая госу­дарей.

 

 

VI

Возвращение в землю отеческую, засада на распутье

 

Возвращение в землю отцов было воистину переполнено изобилием почестей. Как Сава ни старался избежать их, предосторожности ради передвигаясь окольными дорогами, многие люди выходили ему навстречу — поклониться, приложиться к руке, высказать искреннюю ра­дость свою или поздравить с тем, что он увен­чал самовластием сестринскую церковь серб­скую.

Тем не менее то, что не бывает путей, по ко­торым можно пройти просто так, с легкостью, подтвердило происшествие на одном маловаж­ном на вид перепутье. Дело было так. На этом месте, сказав, что ожидает его здесь с самой Пасхи, в ноги Саве ничком упал человек в ши­роких одеждах, с лицом, скрытым капюшоном и тенью от него. Возвышенными словами про­славляя мудрость его преосвященства, незна­комец обвил руками его колени, не давая архи­епископу и сопровождающим сделать ни шагу вперед. Прошел весь день, наступила ночь, на­чало светать, петухам пришлось пропеть уже седьмой раз, а неизвестный упорно продолжал удерживать Саву, не переставая восхвалять его. И до того он хорошо говорил, что будь здесь, на распутье, какой другой человек, вовек бы с места не сдвинулся. Монахи расселись вокруг, восхищенно слушая его речи и не постигая, что их объяло. И лишь Сава распознал сети засады. Он очнулся, сдернул с незнакомца капюшон, и все увидели, что под ним нет никого, совсем ни­кого, что это просто пустая одежда, надутая по человеческому подобию голосом тщеславия. Она в тот же миг упала и клубком свернулась в пыли, распутье исчезло, а дорога стала прямой, такой, какой и была с давних пор. И только в ближайшем селе братья узнали, что прошли че­рез место, где пострадали многие, не сумевшие собраться с силами и вырваться из опасных объ­ятий суетности.

А дальше, один за другим, выпрямились и другие пути по суше и по морю, и мягкое весен­нее солнце привело путников в окрестности Салоник. Там Сава, как и в своем сне, на некото­рое время остановился в Филокале, а потом продолжил путешествие в Жичу. И повсюду его встречали бесчисленными почестями и радос­тью. И по дороге, и в конце ее, перед воротами монастыря.

Здесь Сава передохнул после долгого пути, и, еще раз восстановив в памяти весь разговор с отцом, решительно перекрестился и вместе с братом своим Стефаном взялся за завершение строительства притвора церкви Святого Спаса. С тем, чтобы разместить в верхнем его этаже катехумению. И там, в своей келье, врезать в стены те самые четыре окна.

 

 

VII

Всего, для строительства нужного, будет во множестве

 

Братья приходили часто, иногда целые дни проводили на строительстве. Причиной такого внимания была и их большая забота о деле, и то, что мастера возводили притвор, взяв за еди­ницу измерения длину стоп Савы и Стефана. При строительстве все размеры должны были быть кратны этим двум меркам. Терпеливой стопе преосвященства соответствовали все из­мерения в длину. С крепкой стопой великого жупана соизмерялась любая ширина. Высота притвора определялась самим зданием Спаса. А оно в свое время строилось соразмерно вы­соте свода небесного над этим Богом хранимым местом.

 

Пядь за пядью стопы двух ктиторов.

Подвода за подводой песка с Ибара.

Старанье за стараньем главного мастера.

Бревно за бревном высушенных буковых бревен.

Молитва за тихой молитвой духовника.

Бадья за бадьей молочной извести.

Усилие за усилием плечистых мраморщиков.

Сталактит обтесанный за сталактитом нетесаным.

Отражение за отражением птиц поднебесных.

Кирпич за глиняным кирпичом.

За лучом нежного утра луч полуденный и предвечерний.

Колонна за колонной воздвигнутые.

Над колоннами свод за сводом выгнутые.

Знак креста за знаком креста.

Балка за балкой дубовые.

Отзвук за отзвуком голосов множества.

Плитка за плиткой, из свинца отлитые.

Отблеск за отблеском румяного солнца.

 

Все это, сначала грудами лежавшее во дворе, постепенно находило себе место в здании.

Не прошло еще и половины лета, а до конца всего-то и осталось, что одеть весь храм в пур­пурную штукатурку. Не только из-за торжест­венности этого огненного цвета, но и для того, чтобы во время холодов не промерзла кладка из еще влажных сталактитов, доставленных из окрестных каменоломен.

 

 

VIII

Четыре стороны света и четыре главных направления времени

 

Когда церковь распоясали от лесов, Сава на­правился в свою новоотстроенную келью по­смотреть в окна. Он хорошо помнил обещание, оставленное слепому старику, и внимательно следил за тем, чтобы окна катехумении не ока­зались одновременно приоткрытыми, а уж тем более распахнутыми настежь.

Через первое окно, то, на котором любила сидеть ласточка вселенского патриарха, Сава увидел все таким, как оно есть. Гнездо ласточ­ки, монастырский двор, сосны, дубы, трапез­ную, кухню, кельи братьев, странноприимный дом, малую церковь, хлев, кузницу, кладовые, загоны для скота, пруд с рыбой и пасеку. Это было окно нынешнего.

Через второе и третье окна, те самые, возле которых ждали своих мужей византийские им­ператрицы, Сава увидел то, что было, и то, что будет. Через второе смотрел он на события про­шлые: как Фридрих Барбаросса троекратно це­ловал Стефана Неманю и как латиняне захвати­ли и разграбили Константинополь. Через третье окно Сава смотрел на события будущие: как кто-то один из его рода ослепляет своего сына, другой заключает в темницу отца, а над страной его нависает зловещее облако неверных.

Наконец, через четвертое окно, то самое, на котором отдыхал двуглавый орел византий­ского императора, Сава тоже мог видеть все та­ким, как оно есть, но не рядом, а впереди, дале­ко-далеко. Таким образом он ясно видел, будто стоя собственными ногами прямо там, вдали, что делают подвижники в Вифлееме, сколько кораблей бросило якорь в гавани Дубровника и что находится вечером в тарелке венгерского короля.

— С верхнего этажа притвора церкви Свято­го Спаса не просто открывается вид на все четы­ре стороны света, этот вид простирается и по всем четырем главным направлениям времени, — говорил Сава рукоположенному игумену монас­тыря Жича. — Когда меня нет в покоях, хочу, чтобы ты каждый день наблюдал через одно из окон и, в зависимости от того, что там увидишь, принимал решение на благо братьев и всего на­шего рода. Надеюсь, что вы ничего не перепутае­те. В противном же случае да поможет нам Бог, ибо пути наши таким узлом завяжутся, что рас­путать их не сможет и сотое колено, считая от­сюда.

И прежде чем отправиться в Студеницу, что­бы, как от него и требовал тот самый сон, в оди­ночестве подробно размыслить о других делах, боголюбивый Сава дал игумену Жичи на хране­ние шкатулку с частичкой десницы святого Ио­анна Крестителя и перышко ангела, чтобы дер­жал его в бороде как в киоте. По милости Божь­ей архиепископ сербский Сава оставил игумену и еще одно знание, а именно, что за церковной службой он может наблюдать через пятое окно. Через то окно, которое после достройки при­твора открылось из его кельи во внутреннюю часть Спасова дома.

 

 

<…>